Работа посвящена нескольким группам сюжетов и мотивов, понимаемых как репрезентация архаических представлений о кризисе. Он может истолковываться и как исходная «недоработка» первотворения (в перспективе — как эсхатологическая катастрофа), и как плод целенаправленной (не вполне продуманной?) деятельности демиурга. На основании анализа ряда космогонических и этиологических мифов высказывается предположение, что кризис в логике мифа оказывается одной из форм преодоления хаоса, которая, впрочем, может породить кризис «второго порядка» и даже «маятниковый» кризис (когда каждая фаза преодоления текущего кризиса порождает новый кризис). Ситуация «космического дисбаланса» демонстрируется на примере мифов об усмирении «солнечного хаоса». В региональных версиях мифа именно избыточный жар (свет) является семантически исходным пунктом повествования, что говорит о допустимости подобной ситуации в рамках «мифологической логики» — когда точкой отсчета при конструировании нарратива является не равновесное положение дел, а кризисные обстоятельства, требующие разрешения. Описывается переход от мифологической «антинормы» к сказочной «формуле невозможного», рассматриваются объектные реализации мифологических представлений, связанных с образами пространства и времени. Проделанный анализ дает основание для утверждения: если в картине первотворения прослеживается идея морфологической незавершенности, недостигнутости того «естественного» состояния, которое мы наблюдаем вокруг себя, то в «не-нормальности» потустороннего мира «низшей» мифологии, напротив, акцентируется его отклонение от этой уже существующей «естественности».

Статья содержит разбор трех трактатов японского наставника созерцания Догэна (1200–1253) из собрания «Вместилище сути истинного Закона» («Сё:бо:гэндзо:», XIII в.). Тексты «О заслугах тех, кто покинул свой кров» («Сюккэ кудоку»), «Три периода кармического воздаяния» («Сандзи го:») и «Глубокая вера в связь причин и плодов» («Дзинсин инга») записаны в последние годы жизни Догэна или вскоре после его кончины ближайшим учеником и преемником Догэна Коуном Эдзё (1198–1280). В статье обсуждаются мнения последователей критического буддизма (хихан-буккё:) и других ученых о том, какое место эти трактаты занимают в наследии Догэна и какую позицию он в них отстаивает. Анализ текстов показывает, как Догэн трактовал проблему соотношения буддийской концепции причинности и свободы воли. Признавая повсеместное действие закона взаимозависимого возникновения вещей, Догэн оставляет за каждым человеком право свободного выбора. Он обращает особое внимание на тот факт, что за свой выбор любой человек непременно понесет личную ответственность. Внимательное чтение трактатов Догэна способствует размышлениям и современных людей о последствиях принимаемых решений, о такой фундаментальной философской проблеме, как соотношение предопределения и свободы воли. Статью дополняет перевод трактата «Глубокая вера в связь причин и плодов».

В статье предлагается альтернативный перевод нескольких строк из главы «Пань Гэн» канонического сборника древнекитайских текстов «Шу-цзин». А именно: «Да не будет некоторых, кто посмеет скрывать то, на что жалуются простые люди» > «Да не будет таких, кто осмелится принять (= признать) то, что критикуют маленькие люди!»; «Работали ради ваших предков» > «Вознаграждали ваших предков»; «Пребудет [наш] удел в неблагоденствии — то будет наказанием Моей Особе за проступки» > «неблагополучие государства — это [благодаря тому, что] я, единственный человек, теряю (= ошибаюсь) в наказаниях» (вариант предложен Б. Карлгреном, но не был принят российскими переводчиками); «Разве я вам угрожаю?! [Я], люди, вас питаю и храню» > «Разве я не внушаю вам страх? Этим [я] забочусь о вас, вскармливаю вас, многочисленных». Весьма вероятно, что на существующее понимание текста повлияло желание представить Пань Гэна в образе «хорошего царя», не учитывая, что образ «хорошего царя» архаической эпохи сильно отличается от привычного нам.

Центральной проблемой исследования является определение времени возникновения института дворца в древнекитайском царстве Цинь в эпоху Чуньцю (VIII–V вв. до н. э.) в рамках вопроса о возникновении государственности в Цинь, сложность разрешения которого заключается в различении момента возникновения правившего в Цинь рода, а также этноса и археологической культуры, существовавших на территории Цинь, от момента возникновения государства, так как все это возникает в разное время. Таким образом, ставится задача отличить государственные институты от учреждений, созданных родовыми отношениями и сопровождающих последние, т. е. отделить родовое от политического. Первым политическим институтом государственности, который можно надежно отличить от родовых учреждений, является институт дворца, поэтому именно вопрос о времени появления этого института и стадиях его развития особенно важен. Исследование приходит к выводу о том, что институт дворца появился в Цинь не ранее 697 г. до н. э., а к 620 г. до н. э. его развитие вступило в фазу специализации и отделения храмовых функций от дворцовых.

В статье рассматривается политическая доктрина Кан Ювэя (1858–1927), изложенная в трактате «У чжи цзю го лунь» («О спасении Родины через материальное»), написанном в Канаде в 1905 г. и опубликованном в 1908 г. Находясь после 1899 г. в эмиграции и объявивший себя современным Конфуцием, Кан Ювэй внимательно изучал историю Запада и политические системы современных ему европейских стран и США. Основным содержанием трактата является поиск источника могущества западных империалистических держав, чтобы этот опыт применить и в Китае. Кан Ювэй пришел к выводу, что западные страны «стали могущественными благодаря феноменальному прогрессу в науке и технике, Китай должен достичь того же уровня прогресса, чтобы выжить и процветать». Основных причин западного превосходства над Китаем две: национальная наука и «учение о материальном». Под «материальным» Кан Ювэй понимал современные индустриальные технологии и социальные реалии глобализирующегося мира. В центре концепции Кан Ювэя — понятие свободы, которое, как и все остальные, он считал исторически относительным и зависящим от политической системы «текущего века». Китайский мыслитель объявил, что навязанная западными империалистами либеральная концепция свободы — это продукт «феодально-рабовладельческой системы в Европе», тогда как китайская общественная система обеспечивает подавляющему большинству населения базовые права и свободы, не подавляемые государством. Западное понятие свободы носит юридический, а не философско-мировоззренческий характер и противоречит человеческой природе, как ее трактуют китайские философские учения. Говоря о Французской революции, Кан Ювэй подчеркивал, что она избавила народ от притеснения монархом, но не способствовала этическому развитию простых людей. В Китае первым мыслителем, поставившим вопрос об общественных свободах, был Конфуций, сформулировавший также золотое правило нравственности. Однако доступность прав и свобод ограничивается эрой общественного развития: Конфуций жил в Эру хаоса, и его учение приспособлено к ее реалиям, задаваемых течением Дао. Принятие японцами во время революции Мэйдзи западной трактовки свободы — великая ошибка японских реформаторов и может быть повторена в Китае, свернув страну на путь развития, не диктуемый природой китайского общества.

В статье рассматривается литературное творчество выдающегося отечественного синолога и религиоведа Евгения Алексеевича Торчинова (1956–2003), а именно его произведение «Таинственная самка: трансперсональный роман». Оно может рассматриваться как своего рода популярное приложение к монографии «Религии мира: Опыт запредельного: Психотехника и трансперсональные состояния» (СПб., 1998; переизд.: 2000 и др.). В этой монографии в разделе, посвященном даосским психотехникам, Сокровенная Самка понимается автором как женственный аспект абсолюта (дао), или даже более того, самое дао интерпретируется как женское материнское начало, а древний мудрец Лао-цзы истолковывается как «сын» Сокровенной Самки, т. е. дао, или же «олицетворение» дао. В статье исследуются даосские образы, идеи, понятия, присутствующие в романе. Главный из них — это образ или понятие-символ Таинственной (Сокровенной) Самки, появляющийся впервые в тексте «Дао дэ цзина». В результате мы пришли к следующим выводам: 1) даосизм присутствует в романе прежде всего как учение о Таинственной (Сокровенной) Самке, отождествляемое рассказчиком с учением о Шехине и о Софии/Эннойе, и 2) как учение о бессмертных-сянях и о даосской алхимии. Таким образом, даосизм представлен в романе именно своими наиболее эзотерическими аспектами.

Мк 7:1–23 содержит знаменитый crux interpretum: в ходе полемики с фарисеями Иисус превращает дискуссию об омовении рук (7:1–13) в учение об источниках внутренней скверны (7:14–23). Согласно традиционной интерпретации, последнее содержит завуалированную критику установлений о кашруте (7:15); во всяком случае, таково понимание самого Марка (7:19в). Это толкование предполагает противоречие в логике Иисуса: 7:1–13 обвиняет фарисеев в подрыве авторитета Писания, тогда как нападки на кашрут разрушают этот авторитет еще сильнее. В статье взвешиваются за и против недавнего альтернативного подхода (Й. Фурстенберг, Д. Боярин): Иисус критикует омовение рук как новшество, лишенное библейской основы, ратуя за более консервативный подход (люди как источник, а не адресат ритуальной чистоты). Подход Фурстенберга и Боярина критиковался Ш. Коэном, Дж. Маркусом и другими, но неубедительно. Однако Фурстенберг и Боярин переоценивают значение галахической проблематики для Марка: хотя материал 7:1-13 взят из предания, для Марка вопрос об омовении рук вторичен, а на первый план выходит общая критика фарисейской концепции Устной Торы. Возможно, он уже не помнит, что представление фарисеев о передаче ритуальной нечистоты через еду содержит новшество, а не древнюю традицию. Марк также может несколько дистанцировать Иисуса от его иудейской среды на уровне редакции.

Статья посвящена исследованию экзегетических и текстологических проблем в Мф 27:53. Сам этот стих принадлежит к большой секции Евангелия от Матфея, повествующей о событиях во время смерти Иисуса на кресте и Его воскресения (27:45–53). В Мф 27:52–53 речь идет о том, что в момент смерти Иисуса не только сотряслась земля, разодралась храмовая завеса и раскололись скалы, но также открылись гробницы и воскресли некие святые праведники, которые после Его воскресения пришли в Иерусалим, где их многие видели. Стих Мф 27:53 не вполне ясен, здесь используется редкое слово ἔγερσις ‘воскресение’, а выражение μετὰ τὴν ἔγερσιν αὐτοῦ («по воскресении Его») нарушает структурную целостность этого стиха и создает проблемы в его понимании. Некоторые библеисты поддерживают идею о том, что этого выражения изначально не было в тексте Матфея и оно по некоторым богословским причинам попало туда позже. В статье обсуждается вероятность как того, что это выражение было в тексте Евангелия изначально, так и того, что оно было добавлено переписчиками. Вероятность позднейшей вставки подкрепляется древними текстами: как рукописями Нового Завета, так и косвенными текстовыми свидетелями в цитатах и аллюзиях древних авторов. К таким свидетельствам можно отнести и малоизу­ ченное мученичество Даниила и трех отроков, по-видимому, ранневизантийского происхождения. Здесь практически цитируется Мф 27:52–53, но выражение «по воскресении Его» отсутствует. Этот факт можно было бы рассматривать как дополнительное доказательство того, что данное выражение отсутствовало в изначальном тексте Мф 27:53, но наш анализ показывает, что пропуск этих слов в легенде о мученичестве Даниила и трех отроков, скорее всего, обусловлен внутренними причинами, связанными с композицией и богословием этого предания. Это указывает на необходимость не только текстологического анализа свидетельств греческого Нового Завета, но также и их тщательного контекстуального и богословского исследования.

В статье рассматриваются значения глагола προφορέομαι и его связь с метафорой ткацкого ремесла в одном месте комедии «Птицы» Аристофана (ст. 4). Высказывается мнение, что глагол προφορέομαι имеет ремесленное значение, которое представляется возможным связать со значением ‘двигаться туда-обратно’, принятым в современных словарях древнегреческого языка (LSJ, Кембриджский лексикон). Рассмотрены две традиции понимания этого глагола, которые были отражены в схолиях, античных и византийских словарях: одна из них восходит к Юлию Поллуксу, другая — к его сопернику грамматику Фриниху. Показано, почему значение глагола, данное у Поллукса, кажется нам наиболее предпочтительным. Нэн Данбар в комментарии к «Птицам» считает, что техническое значение προφορέομαι не может обозначать общепринятое в современных словарях толкование ‘движение из стороны в сторону’. Автор, опираясь на информацию о ткацком станке, существовавшем в эту эпоху в Греции, демонстрирует, что ремесленное значение προφορέομαι, данное у Поллукса, — ‘привязывание нитей основы’, обозначает движение туда-обратно, если смотреть на процесс привязывания нитей прямо, а не со стороны. Таким образом, в художественных контекстах (например, у Аристофана и Ксенофонта) προφορέομαι приобретает уже метафорическое значение движения из стороны в сторону.

В статье рассмотрены самоповторения в комедиях Мольера в аспекте их тематической направленности. Материалом исследования послужили две его поздние пьесы — «Ученые женщины» (1672) и «Мнимый больной» (1673), а также другие комедии, основанные на оригинальной мольеровской версии любовного сюжета, связанного с браком по принуждению. Анализ повторного использования образов, приемов, диалоговых схем показал, что драматург их постоянно трансформировал. Это помогло ему сместить любовную интригу из центра сюжета и сфокусировать его на характере одного из героев-родителей, чьи навязчивые мании отражали значимые составляющие французской культуры XVII в. — ученость и галантность. Поддерживая эту новую тематику с помощью повторов, Мольер постепенно отходил от сниженного фарсового комизма в сторону усиления сатиры над такими проявлениями учености и галантности, которые порождали нелепые подражания и оборачивались своей противоположностью. В целом, самоповторения, будучи связаны с риторическими канонами и театральной прагматикой, в значительной степени отражали постоянную рефлексию Мольера над задачами комедии и способствовали трансформации жанра в сторону большей обусловленности образов картиной нравов эпохи.

Cтатья посвящена анализу специфики вербального отображения визуального в «Салонах» (1759–1781) Дени Дидро. Именно художественные особенности делают «Салоны» выдающимся произведением не только в области искусствоведения, но и в литературном плане: Дидро творчески использует все возможности вербальной коммуникации, изобретая новые формы поэтической интерпретации живописи. На материале трех эссе, посвященных картинам Ж.-Б. Грёза «Девушка, оплакивающая мертвую птичку» (1765), Ж. О. Фрагонара «Жрец Корес приносит себя в жертву, чтобы спасти Каллирою» (1765), К.-Ж. Верне «Прогулка» (1767), анализируются различные формы demonstratio ad oculos: диалог, металепсис, фантазия, парергон и гипотипоза, позволяющие Дидро создавать «ожившие картины», которые он пытался воплотить и в своей новаторской драматургической системе. Он обращается к разным жанрам: диалогу, трагедии (Фрагонар), эротическому либертенскому роману и мещанской драме (Грёз), прогулке (Верне). Привлечение к анализу драматургических и философских трактатов французского просветителя позволяют увидеть целостность и системность его размышлений об искусстве и показать связь с идеями эпохи, представленными в трудах Канта и Лессинга. «Салоны» Дидро объединяют живопись, литературу и философию в единое целое.

Во многих ранних стихотворениях Б. Л. Пастернака можно заметить влияние Игоря Северянина (И. В. Лотарева). Еще современники отмечали, что Пастернак использовал темы, мотивы и стилистические особенности старшего поэта. Тем не менее, перерабатывая ранние тексты, Пастернак старался частично освободиться от образности и стилистики Северянина или встроить его отдельные приемы в свою поэтику. В данной статье показано изменение обращений Пастернака к текстам Северянина в двух редакциях «Марбурга» — 1916 и 1928 гг. В поздней редакции стихотворения Пастернак отказался от «буржуазных» слов и «салонной» образности Северянина, присутствующих в ранней редакции, в пользу «упрощения». Типы обращений Пастернака к Северянину классифицируются по методологии Н. А. Фатеевой. В ранней редакции заметно использование таких типов интертекстуальности, как метатекстуальность, заимствование приема, звуко-слоговой и морфемный типы интертекста, а также поэтическая парадигма.

В статье рассмотрен повествовательный механизм совпадений, который встречается как в литературе предшествующих эпох, так и в современной. Среди многообразия современных нарративных форм особое внимание привлекает разветвленное повествование (forking-path), которое предлагает читателю следить не за одной жизнью героя, а сразу за несколькими. О существовании других жизней герой не знает, зато о них знает читатель: эта разность в знании усиливается и тем, что в таком типе повествования фабульные события необязательно совпадают с рецептивными (в терминологии П. Хюна). Различия в функционировании фабульных и рецептивных событий проявляют себя и в том, как в разветвленном повествовании задействуется механизм совпадений: они, в отличие от традиционных повествований, теперь реализуют себя не на уровне фабулы, но на уровне читательского восприятия. С точки зрения фабулы линии остаются автономными, а с точки зрения читательского восприятия — связанными, пересекающимися, переплетенными. Конфликт фабульного и рецептивного события рассмотрен нами на примере разветвленного романа «4321» П. Остера. В разветвленном нарративе совпадения больше не обеспечивают создание ясного, связного, упорядоченного мира, но создают эффект дезориентации, непредсказуемости и неупорядоченности. Поэтому основной нарративной эмоцией, задействованной в таком типе повествования, становится удивление (тогда как две другие, саспенс и любопытство, по М. Стернбергу, оказываются второстепенными).

Цель предлагаемой работы — представить ключевые моменты превращения западной науки о переводе в конце XX в. из подраздела контрастивной лингвистики в самостоятельную динамично развивающуюся гуманитарную дисциплину (translation studies). В статье анализируются теоретико-философские предпосылки изменения научного и академического статуса западных переводческих штудий последней четверти прошлого века, основные вехи и ключевые фигуры этого процесса. Кратко резюмируются важнейшие теоретические сдвиги, определившие развитие западной теории перевода на рубеже XX–XXI вв. Автор приходит к выводу, что начиная с конца 1970-х годов пути развития западного и отечественного переводоведения расходятся. В западных translation studies после «культурного поворота» (cultural turn) происходит отказ от концепции «нейтрального» перевода в пользу нового, политизированного взгляда на него как инструмент формирования культурной идентичности. Переводчик, которому в рамках лингвистически-ориентированной теории перевода отводилась скромная роль п е р е н о с ч и к а смысла (буквально: t r a n s l a t o r), в рамках культурно-ориентированной парадигмы занимает место с о а в т о р а, полноправного субъекта политического диалога, который при желании способен сопротивляться узурпаторству и этноцентризму собственной культуры.

В статье посредством рассмотрения ряда из 95 молитв «Книги скорбных песнопений» Григора Нарекаци анализируется восходящий путь духовного и религиозного развития внутреннего и внешнего человека, практики молитв, благодати покаяния и возможности искупительного обожения человеческого существа. Путь развития, избранный автором «Книги», рассматривается с точки зрения средневековых и позднейших (XVIII–XIX вв.) комментариев к молитвам. В основе этого пути человек — внешний и внутренний, и они должны находиться в гармонии, когда вовлечены в молитву. Молящийся вникает в текст молитвы, отождествляет себя с автором, а искреннее сообщество с Богом делает его «непосредственно близким» к Божеству, приводя к благодати. «Книга» выражает одну из основ христианской и неоплатонической этики, согласно которой, цель духовного развития человека — стремление к внутреннему благоподобию. Таким образом, духовное и религиозное развитие человека раскрывается через а) прославление, где Бог — наивысшая сущность; б) исповедь, где человек обретается в оппозиции к Богу из-за своей греховной земной жизни; в) моление, которое есть акт раскаяния грешника и поиска им милосердия Божия.

В статье рассматриваются функции колокольного звона в Европе Средневековья и раннего Нового времени и описывается, как менялось использование колокола во время эпидемии. Католические молитвы на освящение колокола отразили народные представления о том, что его звон защищает от дурной погоды и болезней. В XX в., утратив практический смысл, колокольный звон получил более широкое применение как символ. Во время пандемии коронавируса 2020 г. в странах Запада церковными приходами устраивались символические акции звона в память об умерших и для поддержки живых. В средневековой Руси колокола были менее распространены, чем в Европе. В православной традиции колокольный звон не считался защитой от бедствий, хотя в Новое время появился чин освящения колокола, по содержанию подражающий католическому образцу. В советское время колокола массово уничтожались, и возвращение церквям колоколов стало одним из символов восстановления православных традиций. При этом распространилось представление о лечебной силе звона, восходящее к западным паранаучным теориям XX в. Во время пандемии коронавируса 2020 г. как буквально для защиты от болезни, так и для символической поддержки прихожан в церквях устраивались особые акции колокольного звона, нередко выдававшиеся за древнюю традицию.

В данной публикации мы представляем первый полный перевод на русский язык важного учебно-воспитательного текста для девушек традиционного Китая: так называемый «Женский Лунь-юй», или «Женские суждения и высказывания». Этот текст входит в «Женское четверокнижие», окончательно сформировавшееся на рубеже эпох Мин и Цин (XVII в.). Переводу предпослано небольшое введение, в котором кратко очерчивается происхождение текста. Также перевод сопровожден комментарием, в котором особый акцент сделан на вариативности текста в разных дошедших до наших дней изданиях. Вариативность охватывает как отдельные фрагменты (графическая вариативность иероглифов, лексическая вариативность синонимичных единиц), так и структуру текста в целом: фрагменты могут меняться местами, добавляться или исключаться из текста. Такая особенность учебно-воспитательных текстов является их важной характеристикой, поскольку возможность добавлять или, наоборот, исключать те или иные блоки предполагается самим характером их бытования и передачи.

Традиция «Лотосовой сутры» в японской буддийской мысли включает в себя не только ученые труды монахов, но и сочинения менее строгих жанров, в том числе сборник поучительных рассказов «Дайнихонкоку Хоккэ-кё: гэнки» («Записки о чудесах Лотосовой сутры в великой стране Японии», кратко — «Хоккэ гэнки», середина XI в.). В статье обсуждаются следующие вопросы: что именно в этом памятнике понимается под чудом, какими чертами наделяются люди-чудотворцы и их чудесные помощники, как соотносятся собственные усилия человека и действие «иной силы» (будь то сила самой сутры или чудесные свойства ее персонажей). По мнению автора, в «Хоккэ гэнки» главный признак чуда — это совпадение между конкретными событиями в японской общине и предсказаниями сутры. Чудеса не зависят от статуса героя в общине и даже от его праведности. Чуда в обыденном понимании в рассказе может не быть вовсе; важно для повествования лишь то, что люди и другие живые существа здесь и сейчас исполняют сказанное в сутре. Крайний случай преданности сутре — самосожжение ради нее — остается в традиции «Лотосовой сутры», почти не обсуждается за ее пределами; извод этой традиции, отраженный в «Хоккэ гэнки», едва ли предвосхищает исключительное следование сутре в традиции Хоккэ XIII в.

Цель настоящей статьи — представить полный перевод небольшого вставного эссе, которое оставило неожиданный след в истории литературы и не забыто по сей день. Оно написано знаменитым литератором (вэньжэнь 文人) своего времени Цзинь Шэнтанем 金聖歎 (1608–1661) и получило известность под условным названием «Тридцать три приятности» по рефрену «Ну не приятно ли!» (бу и куай цзай 不亦快哉). В первой части вводного раздела статьи рассматриваются личность и мировоззрение автора, а также его место в истории китайской литературы, в частности как литературного критика, творившего в жанре «критических замечаний» (пин дянь 評點). Вторая часть посвящена истории создания текста в составе пин дянь к пьесе «Западный флигель», его переосмыслению в качестве самостоятельного произведения в духе досуговой литературы эпох Мин (1368–1644) и Цин (1644–1911). Также затрагивается тема продолжения и интерпретации маленьких радостей жизни классическими и популярными писателями XX–XXI в.

Рецензия на: Mansell Ch. Female servants in early modern England. Oxford: Oxford Univ. Press. (British Academy Monographs). xv + 340 p.