Отражение мифологических сюжетов на многочисленных греческих и римских изображениях и в текстах ставит перед нами широкий спектр вопросов. В данной статье обсуждаются возможности разных способов передачи мифов: если тексты направлены на повествование и авторскую рефлексию, то изображения создают зрительное присутствие, отвечают ожиданиям публики и свидетельствуют о социальных предпочтениях. В аспекте социальной значимости мифы обладают онтологическим статусом не символов или метафор абстрактных понятий, но служат реальными моделями для человеческих поступков и поведения, отсылающими к изначальному прошлому. Можно выделить четыре типа связей между социумом и его мифологическим прошлым: 1) генеалогические отсылки, 2) локальные отсылки, 3) парадигматическое отсылки и 4) уподобление мифологическому герою / отождествление с ним. Использование этих связей обусловлено историческим контекстом (героические парадигмы в архаической Греции, локальный патриотизм в классической Греции, героическая генеалогия и идентификация с героем мифа в эллинистических царствах и в Риме позднереспубликанского и имперского периодов).

В статье вначале будет обсуждаться doxa относительно происхождения экзегезы в Древней Греции, существования мифологического мышления и использования терминов «аллегория» и «рационализация», которые неверно применялись исследователями в отношении античных мифологических текстов. Затем будут представлены уникальные свойства труда Палефата, являющегося единственной систематической попыткой перенести/перевести греческие мифы в их историческое окружение. Палефат не разделяет обвинений во лжи, которые традиционно сопровождали мифы в античности, в том числе в критике ранних поэтов. По его мнению, миф обусловлен языком и его неоднозначностью (рассказ первых свидетелей определенных событий реинтерпретируется слушателями). Подобная изначальная семиологическая этиология заставляет Палефата рассматривать миф как палимпсест и переписывать мифы, следуя привычному (и потому зачастую тусклому) сценарию в идеализированном примитивном культурном контексте. Такая переработка способствует возникновению новой версии мифа и парадоксальным образом укрепляет народную веру в его «правду» - вероятно, в соответствии с намерением автора.

В статье рассматривается история циклопа Полифема из IX книги «Одиссеи», выявляется ее связь с повествованием в поэме в целом, в том числе с тем, как герой описывает свое путешествие в «апологах», и с тем, как Гомер представляет возвращение Одиссея домой на Итаку. Образ циклопа анализируется в социальном, политическом и экономическом контекстах. В первой части показана ключевая роль, которую история с Полифемом играет в гомеровском повествовании и которая отражает сложность социальной и этической структуры эпоса. Во второй части описываются собственно эпизод с Полифемом, некоторые его особенности и то место, которое он, по всей видимости, занимает в рассказе Одиссея о его путешествиях. В третьей части предложено новое прочтение этой истории. В четвертой части автор анализирует образ другого гомеровскго пастуха, раба Евмея, с точки зрения его статуса и места внутри политической и этической структуры повествования. В пятой части пересматривается роль Полифема и острова циклопов в контексте гомеровского общества вообще и истории Одиссея в целом.

Согласно «Энеиде» Виргилия, сын Зевса Дардан происходил из Италии. Эта версия не засвидетельствована ни в одном источнике, ни до, ни после Вергилия. Согласно другим версиям, Дардан был автохтоном Троады (Гомер), приезжим из Самофракии (Гелланик), уроженцем Аркадии (Варрон, Дионисий Галикарнасский). В данной статье, во-первых, пересматривается вопрос о том, является ли история об италийском происхождении Дардана инновацией Вергилия; по мнению автора, это либо вергилиевская инновация, либо очень маргинальная и темная версия мифа. Во-вторых, высказывается предположение, что Вергилий, манипулируя мифом о Дардане с целью создать политически выгодную версию троянского происхождения римлян, предлагает читателю задуматься о своих собственных действиях, выставляя напоказ и в определенном смысле разоблачая их предвзятость и тенденциозность.

Эйнзидельнскими буколиками называют два латинских буколических текста, опубликованных в 1869 г. Г. Хагеном по единственной рукописи. Традиционно их относят к нероновской эпохе, однако последнее время на волне полемики о датировке буколик Кальпурния появляются также предложения передатировать Эйнзидельнские буколики. Не углубляясь во все детали этого вопроса, автор статьи предлагает обзор не учитываемых сторонниками пересмотра нероновской датировки Эйнзидельнских буколик перекличек этого текста с характерным именно для нероновской культуры образом императора. Отдельные разделы статьи посвящены образу императора-поэта, образу императора - наследника троянцев, связям определенным способом истолкованного образа Аполлона с императором, а также общей экстравагантности похвалы императору в Эйнзидельнских буколиках и необычной даже для часто политизирующегося буколического жанра степени их политизированности.

Речь в статье идет о трех мифологических поэмах (эпиллиях) карфагенского поэта V в. Драконция - «Похищении Елены», «Медее» и «Трагедии Ореста». В исследовательской литературе они, как правило, выделяются из корпуса прочих сочинений Драконция и рассматриваются единым блоком, так как в значительной степени повторяют друг друга и структурой, и мотивами, и сюжетикой. Сравнение этих поэм с другими произведениями Драконция («Контроверсия о статуе храброго мужа», «Искупление») приводит к заключению, что они могут рассматриваться не просто как отдельные похожие друг на друга произведения, но как своеобразная трилогия, отсылающая ко вполне определенным политическим процессам: с одной стороны, к противостоянию между римской и вандальской элитами, а с другой - к борьбе за власть внутри самой вандальской знати.

О времени и обстоятельствах появления жанра прозаического гимна известно очень мало. Первое упоминание о нем встречается в риторической литературе римской эпохи, которая тоже ориентирована на позднеантичные образцы. Едва ли не главным таким образцом для греческих риторов были прозаические гимны Элия Аристида — оратора, аттикиста, крупного представителя Второй софистики (II в. н. э.). Основываясь главным образом на них, Менандр Лаодикейский почти столетие спустя составил стилистические предписания, касающиеся этого жанра. Гимны Аристида в честь богов написаны с 142 по 177 г. и адресованы различным богам: Зевсу, Афине, Посейдону, Гераклу, Серапису, Дионису, Асклепию и др. По всей видимости, до Аристида прозаические гимны не имели широкого распространения: на религиозных праздниках гимны в честь богов исполнялись обычно поэтами. Адаптация этого жанра к прозе, осуществленная Аристидом, заключается в контаминации традиционно поэтических элементов с классическим панегириком. Такого рода «энкомий» часто служил не только целям прославления определенного божества, но и центра его культа, жителей данной местности и даже римской власти. Высокий социально-политический статус риторики в эпоху Второй софистики и личный авторитет Аристида могли способствовать дальнейшему развитию этого жанра, формированию его канонов и утверждению в позднеантичной риторической системе.

В статье рассматриваются два мифологических сюжета, связанных с Троянской войной: убийство Астианакса Неоптолемом и нападение Аякса на Кассандру, искавшую убежища у статуи городской богини Афины. Эти кощунственные действия повлекли за собой гнев богов, которые покарали возвращавшихся домой ахейцев. О том внимании, которое греки уделяли этим сюжетам, свидетельствует их отражение как в письменных источниках, так и в вазописи. Возникает вопрос об осмыслении греками жестокости Аякса и Неоптолема, которые не только не были прокляты, но и почитались как герои. Последнее выявляет отношение греков к нарушению героями границ дозволенного: ими восхищались не несмотря на их действия, а именно за них. Таким образом, современные моральные критерии для оценки этих сюжетов неприменимы. Автор статьи предпринимает попытку ответить на вопрос о причинах, побудивших вазописцев обратиться к этим сюжетам в начале V в. до. н. э., в период конфликта с персами.

На серебряном блюде из Эрмитажа (№ W-1) изображены Мелеагр и Аталанта в сопровождении двух слуг; изображение совмещает сцены перед началом удачной Калидонской охоты и после нее. По пяти печатям на оборотной стороне блюдо датируется первой половиной правления византийского императора Ираклия (до 630 г.). Время создания блюда, его декоративные элементы и функции в рамках политической коммуникации, или пропаганды, позволяют сопоставить его со знаменитыми блюдами с изображением царя Давида, найденными на Кипре. Как представляется, Ираклий (первый римско-византийский император, принявший титул «басилевс») обратился к гомеровскому мифу об эпическом герое Мелеагре с целью выразить собственные амбиции или гордость за победу над сасанидским «Государевым кабаном» Фарруханом Шахрваразом, полководцем Хосрова II. Кроме того, трагический миф о Мелеагре (который из любви и верности к Аталанте пожертвовал сначала своей победой над калидонским вепрем, а затем, в ходе последовавшего за охотой семейного конфликта, и самим собой) мог послужить ответом на негативную реакцию римского христианского общества, вызванную женитьбой Ираклия на своей племяннице Мартине. Обе ипостаси Мелеагра, эпическая и трагическая, были хорошо представлены в римской литературе и иконографии на протяжении долгого времени, особенно со II по V в. Даже при недостатке подтверждающих это письменных источников следует полагать, что такие репрезентации были известны и в начале VII в. Предполагаемые внешние и внутренние политические мотивировки позволяют датировать наше блюдо более точно, а именно 622-624 гг., когда Ираклий и Мартина (подобно Мелеагру и Аталанте) стяжали первые важные победы над Сасанидами в Малой Азии.

В данной статье рассматривается поэтика картины братьев Коэн «О где же ты, брат?» в соотношении с мотивами «Одиссеи», прямой реминисценцией из которой является текстовой эпиграф к фильму - первые строки поэмы Гомера. Делается вывод, что актуализация политических смыслов, характерных для политической истории США первой половины ХХ в., в фильме Коэнов происходит в том числе благодаря многочисленным аллюзиям на содержание и образы «Одиссеи» Гомера. Однако аналогии и параллели как с античным текстом, так и с кинотекстами предшественников, существуют в фильме не только в прямом, но и в косвенном, а также в травестийном вариантах, что сближает поэтику ленты с поэтикой литературной рецепции.

2 сентября 31 г. до н. э. между флотом Октавиана и объединенными силами Марка Антония и Клеопатры VII произошло сражение у мыса Акций. Победа Октавиана ознаменовала конец гражданских войн в Риме 44-31 гг. до н. э. Считается, что на службу мифологизации битвы при Акции была поставлена архитектура - как в Риме, так и за его пределами. В 29 г. до н. э. Октавианом было завершено строительство в Риме здания римского сената - курии. В статье анализируются экстерьер и интерьер курии с целью ответить на вопрос, отсылает визуальная программа курии к победе в сражении 31 г. до н. э. или нет. Показано, что изобразительная программа здания курии имела несколько идеологических посылов, среди которых важнейшую роль играло прославление побед над Египтом и в битве при Акции; элементы как экстерьера, так и интерьера здания отсылали к победе, сделавшей Октавиана правителем Рима.

Вопреки принятой в античности географической традиции Солин начинает свое компилятивное описание мира «Collectanea rerum memorabilium», основанное по преимуществу на географических главах «Naturalis Historia» Плиния Старшего, с пассажа по истории Рима от царского периода и до принципата Августа. Этот пассаж повторяет версии предания о предыстории и основании Рима, которые мы встречаем у древнегреческих и римских предшественников автора. Подобный ход свидетельствует о феномене исторической памяти в III в. н. э. и требует конкретных пояснений. В статье анализируется содержание отрывка (I.1-52) и формулируется вывод о его использовании Солином в качестве политико-географического образа Вечного Города как мировой столицы: вначале Рим оказывается во главе Лация, затем - Италии и, наконец, всего мира.

В статье затрагивается проблема происхождения двух праздников древнеримского календаря - Poplifugia и Nonae Caprotinae. В античной нарративной традиции, по всей видимости, преобладало мнение о том, что эти торжества представляют собой самостоятельные памятные дни со своими полулегендарными историями происхождения. Однако во II в. благодаря Плутарху появляется версия о едином празднике, украшенная мифом о служанке с двойным именем - Тутула, или Филотида. Этот миф получил развитие в V в. У Макробия вопрос о праздниках отходит на задний план; он трансформирует как имя героини, так и ее историю, чтобы в риторических целях доказать существование доблести у женщин низкого социального статуса. Автор статьи делает акцент на возможной связи появления указанного персонажа с развитием в имперский период культа такого персонажа, как dea Tutela.

Основание Константинополя было одним из важнейших событий правления императора Константина Великого. Он поставил перед собой амбициозную задачу создать «новый Рим», который должен был служить маркером начала новой эпохи и новым центром Pax Romana. Оставляя в стороне вопросы технического характера, автор статьи сосредоточил свое внимание на идеологической основе, которой было подкреплено основание столь значимого города. Константин Великий, хотя и заслужил репутацию новатора, никогда не упускал из виду исторические корни самосознания римлян и активно использовал их для подкрепления вводимых им новшеств. Основание Константинополя сопровождалось отсылками к мифам о Троянской войне, образам Энея, Ромула и Рема. Использование этих сюжетов позволяло укрепить восприятие Константинополя как «нового Рима», а самого Константина - как нового Ромула, основателя государства и человека, открывшего своими свершениями новую эпоху.

В статье рассматривается фигура дурного епископа в «Сентенциях» Исидора Севильского в связи c образом тирана. Так, комбинация ключевых пороков плохого епископа (прежде всего гордыня, гнев и жестокость) соответствуют в рамках римской риторической традиции ключевым характеристикам tyrannus, переосмысленного уже в христианском духе. Деятельность плохого епископа, как и тирана, ведет к дезорганизации социального порядка и в результате к разрушению populus. Использование образа тирана применительно к дурному предстоятелю объясняется укорененностью фигуры епископа в системе полисных ценностей, претерпевшей значительные трансформации. Гнев и гордыня дурного епископа помещали его в сферу мирского и связывали его с дьяволом, уничтожая самую суть епископского служения. В силу «десакрализации» епископ переставал быть центром всех социальных связей общины. Риторика, связанная с образом тираном, наиболее адекватно отражает такое понимание роли епископа в обществе.

В фокусе внимания настоящей статьи - пассаж из письма I.6 римского папы Григория I Великого, адресованного византийскому комиту, а потом и монаху Нарсесу, с которым понтифик свел близкое знакомство в Константинополе. Папа укоряет своего адресата в том, что тот пытается «вспахивать поле Господне» с помощью буйволов (bubali), которые для этого дела непригодны. Григорий также советует Нарсесу «поразить их мечом уст». Чтобы разгадать смысл метафоры Григория, в статье разбирается контекст этого письма (в том числе отсылки к тексту Библии), а также анализируются все послания к Нарсесу. Содержание писем показывает, насколько живо Григорий интересовался делами Константинопольской церкви и греческим богословием. Контекст писем позволяет сделать предположение о том, что имел в виду понтифик, говоря о bubali.

Рецензия на: Памятники книжного эпоса Запада и Востока: Коллективная монография / Сост. и ред. С. Ю. Неклюдов, Н. В. Петров. - М.: ИНФРА-М, 2018. - 482 с.

В обзоре представлены материалы международной научной конференции «Маргиналии-2019: границы культуры и текста», прошедшей 30 августа - 1 сентября 2019 г. в г. Осташкове.